Франкенвини

Тиму Бёртону, можно сказать, страшно не повезло.

Будни иных режиссёров полны новых возможностей, интригующих задач и дерзких открытий. Сегодня неординарный творец нервически ощипывает растительность на голове, обмозговывая постановку плутовской кибермелодрамы, стилизованной под эпистолярный манифест, а завтра с ликующим воем снимает грандиозную экранизацию азбуки с налётом криминальной мистики. Бёртон навеки лишён удовольствия тешить своё воображение подобными перспективами. Пока целые карьеры искрящимися кометами проносятся мимо него и взрываются в кутерьме бесконечных перемен, он провожает их осуждающим взглядом флегматичного фонарного столба. Даже закостенелый мамонт, чья активность сводится исключительно к коротанию дней в огромной глыбе льда, может подтвердить, что его жизнь значительно разнообразнее бёртоновских фильмов.

А всё почему? Потому что Бёртон на свою голову умудрился найти собственное авторское виденье в первой же шестиминутной короткометражке – тоже, кстати, кукольной. Он сразу понял, что хочет рассказывать и как: забавные и немножко грустные истории отчуждённых мальчиков и странных девочек в мире гротескных теней, разбросанных под серым контрастным небом. Какие-то дальнейшие поиски в миг стали бессмысленными. С тех самых пор он обречён снимать вариации одной и той же завязки снова и снова. Вряд ли чья-то карьера когда-нибудь в большей мере напоминала затянувшийся сериал, выполненный в едином сеттинге и контролируемый бессменным шоураннером.

Через пару идиллических десятилетий, полных сгущённых красок и макабрического угара, смотреть это стало невыносимо. Визуально всё оставалось безупречным, Джонни Депп исправно склабился, а готические девочки в любой момент по-прежнему были готовы растащить каждый кадр на плакаты и впериваться в них до посинения со слезами счастья на глазах. Тем не менее, былой запал куда-то иссяк, а то, что раньше походило на волшебный полёт фантазии, стало казаться маразматическим бредом.

За этой внешней мишурой абсолютно позабылся первоочередной бёртоновский талант. Казалось бы, что такое старые трэшовые ужастики? «Лос хуевос пердидо ло пелота», — презрительно бы молвил про них начинающий полиглот. И обнаружил бы свои более чем смутные познания в испанском языке, сверкнувшие ни к селу, ни к городу. Факт в том, что в приличном обществе вы значительно менее нарушите этикет, макая таракана на верёвочке в соседскую чашку с чаем, нежели поминая всуе эти огрызки кинематографа. Бёртон же не только видит в них особую поэтику, но и умеет её оттуда бережно вычленять.

Уникальный дар этого дурковатого дядечки заключается в умении превращать эти нередко граничащие с мусором вещи в произведения, очень похожие на искусство. Видимо, есть у него в распоряжении некий магический домкрат, позволяющий возвышать низкопробные страшилки до ироничных и трогательных историй. Кстати, похожий фокус Кевин Смит проделывает с жопно-сортирной тематикой, но это так, к слову.

Как ни странно, это длительное вступление действительно куда-то вело: в этот раз Бёртон тряхнул стариной именно так, как надо. Переворошив бельё ещё одной своей древней короткометражки, он отыскал в его складках что-то такое, что позволяло ему прежде делать картины с большей душой. В «Франкенвини» помимо концентрированного стиля нашлось место незатейливому, как икеевская мебель, сказу, облагороженному налётом декадентской романтики, которая не воспринимает себя слишком всерьёз.

В принципе, сюжет, который сводит воедино понятия «пёсик» и «смерть», по умолчанию беспроигрышен – от приведения данной формулы в действие даже Чингисхан мог бы разреветься в три ручья. Конечно, в середине случаются неловкие провисания, шуток порой не хватает, а смешных шуток не хватает ещё больше, но функцию взлётной полосы для бёртоновского визионерского гения местное повествование выполняет с честью и уверенностью. Особенно учитывая, что до недавней поры ему приходилось стартовать с драматургического картофельного поля, обильно усеянного коровьими лепёшками и останками мёртвых тракторов.

Пожалуй, так нежно Бёртон не признавался в любви к кино и запылившимся фильмам ужасов со времён «Эда Вуда». С восторгом декламирующего стихи поэта он экзальтированно цитирует всё, что дорого его сердцу: от классического юниверсаловского паноптикума до Винсента Прайса, сквозящего в облике учителя физики. Сидя перед экраном, себя узнают и весело заулюлюкают и монстр Франкенштейна, и Человек-волк, и Мумия, и Чудовище из Чёрной Лагуны. Даже Годзилла польщено фыркнет, густо покраснев от смущения. Это определённо тот случай, когда никто не уйдёт обиженным.

Разумеется, не забывает Бёртон отдать должное и себе любимому. Его самоповторам можно уже давно не удивляться. Просто кружение объятых огнём ветряных мельниц, озверевшие жители сахарного пригорода и герой, не вписывающийся в социум – это неотъемлемые атрибуты, на которые опирается целостность местного мироздания.

«Франкенвини» — это победа. Главное, чтобы она не обернулась разовой акцией, сиюминутным всплеском и последним отчаянным взмахом руки идущего на дно человека. Нет уж, пусть она станет отправной точкой, положительной тенденцией и спасательным кругом. Пока Бёртон будет выполнять свою работу талантливо, ему сойдут с рук любые безумства. Даже назидательное воспевание науки, которое через секунду уступает дорогу какой-нибудь восхитительно антинаучной хренотени. Собственно, пусть хоть до конца света дурака валяет и снимает одно и то же. А уж если он и впредь не уклонится от использования обаятельной покадровой анимации, то даже после глобального армагеддона на планете Земля ему будут рады.